Твари - Страница 45

Шарик пнул подкатившийся к его ногам здоровенный и размалеванный всеми цветами радуги мяч из мягкого пластика — и пнул на редкость удачно. Мяч полетел в сторону стайки таких же как он четырехлетних пузырей, которые с радостным визгом тут же набросились на невесть откуда взявшуюся игрушку. Шарик, стоя в стороне, тоже счастливо рассмеялся и затопал ногами от переполнявшей его радости. Он заливался звонким смехом каждый раз, когда бывал счастлив и рад — а это значило: практически всегда. День был теплый и солнечный, за обедом на сладкое ему досталось самое-самое его любимое малиновое желе, вся детвора — друзья Шарика — с визгом носилась по детсадовскому двору, а уж мяч он пнул просто здорово, попав по нему с первого раза.

Его трудно было заставить обидеться или тем более расплакаться: в таком прекрасном и бесконечно интересном мире он не видел серьезных причин для слез и обид. Даже когда вечно надутый и капризный Рудик по пять раз на дню затевал одну и ту же песню о том, что Шарик — это имя для собаки, а вовсе не для мальчика, он только весело смеялся в ответ. До чего же глупый этот Рудик! Во-первых, Шарик прекрасно знал, что по-настоящему его зовут Шурик, но Шариком его еще давным-давным-давно назвал папа, потому что он вечно куда-то закатывался и терялся, точь-в-точь как какой-нибудь игрушечный шарик. И что плохого в том, что какую-нибудь славную собаку тоже зовут Шариком? Этим летом, когда они с папой и мамой ездили на дачу, он даже познакомился с таким своим тезкой. Эх, и гоняли же они с ним наперегонки — и по дороге, и по тропинкам, и напрямик через лопухи, через траву, которая ему была по грудь, а другу-Шарику так и вовсе по самые уши. Один раз оба даже угодили в крапиву. Тогда мальчик-Шарик, может, и поплакал немного от боли, но сейчас он уже не был в этом уверен. Все его обиды и горести испарялись еще раньше, чем успевали высохнуть слезы на щеках. А Рудик! Это разве имя? Шарик не слышал ничего подобного даже по телевизору, а уж там чего только не показывают. Да и собаку так никто никогда не назовет. Так что лучше бы Рудик поменьше задавался. Вот уж кому с именем не повезло.

Шарик завертел головой, высматривая Рудика. Ну вот. Может, из-за имени он такой и есть: вечно надутый, недовольный и всегда словно готовый заплакать. Вот и сейчас он стоял в стороне от визжащей ребятни, даже не пытаясь прорваться к разноцветному мячу и хотя бы попробовать пнуть его разок. Пусть и не так здорово, как пнул его Шарик, это не у каждого получится, но хотя бы разок попробовать.

Шарику почему-то стало жалко вечно обиженного Рудика, и он вздохнул. Но тут же увидел красивую птицу, севшую на высокий куст у самой ограды из железных прутьев. Птица взаправду была очень-очень красивая: коричневато-желтая, с зелеными крыльями и забавным разноцветным хохолком. Не какой-нибудь воробей или тем более ворона. Ворон и воробьев он видел штук сто, а может, и целую тысячу. Но такое чудо, прилетевшее прямо на их детсадовскую площадку, Шарик точно не видел никогда. За все долгие-долгие четыре года своей жизни.

Мальчонка как зачарованный двинулся к ограде, не сводя глаз с чудо-птицы и ступая осторожно, чтобы ее не спугнуть. Если бы не это опасение, он бы уже давно залился своим звонким радостным смехом, потому что увидеть такое небывало красивое существо — это ведь праздник, да еще и какой. Поэтому он двигался почти бесшумно, лишь шепча про себя только что придуманный и очень ему самому понравившийся стишок: «Птичка-птичка, вот так птичка». Он был еще в нескольких шагах от куста, когда птица с резким криком взлетела и в считанные мгновения скрылась с глаз. Шарик удивился: он был уверен, что подбирался к ней очень осторожно — и, самое главное, он совсем не собирался сделать что-то плохое! Просто ему очень хотелось посмотреть на эту диковинную птицу поближе.

— Я же тебя не пугал, что же ты, — с укоризной сказал Шарик, хотя говорить уже было не с кем.

Мальчик сделал еще несколько шагов и внезапно остановился. Он увидел то, что осторожно и бесшумно двигалось по земле по направлению к нему — увидел и узнал. Узнал потому, что иногда видел похожие существа по телевизору. О них всегда говорили, какие они ловкие охотники, и еще о том, как заботливо они высиживают яйца, из которых потом вылупляются их детишки, и много других хороших слов. Но сейчас четырехлетний жизнерадостный человечек узнал и понял кое-что еще. Он понял, что не может пошевелиться, повернуться и убежать. Он не знал, что его сковал по рукам и ногам ужас перед лицом неотвратимой смерти, потому что не знал всех этих слов: неотвратимость, ужас, смерть. Но почему-то он знал, что никогда уже не увидит папу и маму и не будет носиться со своим другом и тезкой по лопухам, потому что на дачу они тоже никогда больше не поедут. Шарик стоял и плакал. Он редко плакал — и никогда не плакал молча, но сейчас он молчал, и губы его вздрагивали, и слезы катились по его пухлым детским щекам.

И он упал на траву, не издав ни звука. Упал потому, что все, что он узнал в эти мгновения, оказалось правдой.

Он уже не слышал пронзительного крика вечно обиженного и надутого Рудика — крика, от которого застыло все на игровой площадке дорогого элитного детсада: «Полина Владимировна, Шарик упал!»

Молодая воспитательница обернулась на голос Рудика, потом посмотрела в ту сторону, куда показывал мальчик, и увидела неподалеку от ограды лежащую навзничь маленькую фигурку. Она бросилась к ней и пробежала отделявший их друг от друга десяток метров на одном дыхании, и еще за несколько шагов увидела сложившуюся кольцами отвратительно толстую темно-красную змею, поводившую головой в ее сторону, и услышала громкий сухой шелест ее трещотки. Но змею она видела лишь боковым зрением, потому что не сводила глаз с малыша, лежавшего на спине и смотревшего вверх невидящими глазами, с цветом которых сливалось отражавшееся в них небо. Она подбежала, одним движением подняла с земли казавшееся почти невесомым маленькое тело, прижала его к груди и гневно, рывком повернулась в сторону убийцы, уже выбрасывавшей вперед свою распахнутую до предела пасть с выставленными вперед ядовитыми клыками-стилетами.